Ожидаю тебя - Страница 38

— Тем, что ты сказал мне на прошлой неделе. «У меня были свои причины». Так вот, сегодня я была в архиве. И видела твою историю болезни.

— Это конфиденциальная информация, Джин.

Легкий упрек в его голосе окончательно вывел ее из себя.

— Ну, так доложи обо мне начальству! Пусть меня уволят! — разъярилась она. — Так какие причины были у тебя, Майк? То, что ты станешь калекой? За кого ты меня принимал? Я любила тебя, Майк, а ты отверг меня из-за своей дурацкой гордости. Потому что все дело было в этом! Ты не мог смириться со своим несовершенством. Тогда я слишком сильно любила тебя, но сейчас я тебя ненавижу.

Кофе выплеснулся на ее дрожащие пальцы. Она поставила чашку на стол и полезла в карман за носовым платком, отчаянно моргая, чтобы сдержать слезы.

— Я сделал это вовсе не из гордости, Джин, — прозвучали в тишине его слова. — У меня было много причин, но только не эта.

Она наконец нашла носовой платок, вытерла пальцы, потом высморкалась и шмыгнула носом, глотая слезы.

— Ну, продолжай! — сердито выпалила она. — Из-за чего же тогда?

Майк поставил свою чашку на край стола и наклонился вперед. Но Джин решительно откинулась на спинку кресла, чтобы избежать соблазна протянуть руку и дотронуться до него.

— Из-за тебя, — негромко сказал он. — Из-за тебя и твоей чертовой независимости! Я в жизни не встречал никого, кто бы так упрямо стремился к самостоятельности. Ты отказывалась принимать помощь от друзей и, что хуже всего, — от меня, человека, которого, как ты утверждаешь, любила!

Он поднял голову, и Джин увидела в его глазах боль и обиду, такие знакомые ей по собственным ощущениям.

— Ты понимаешь, что я почувствовал, узнав, что возможно никогда не буду ходить? Когда понял, что мне придется зависеть от кого-то всю оставшуюся жизнь? А если бы мы остались вместе, я попал бы в зависимость от тебя — самого независимого существа в мире. Это нелегко, Джин, поверь мне!

— Но это же глупо! — вскричала она. — Неужели до твоей тупой башки не доходило, что я люблю тебя! Тебя, а не твою внешнюю оболочку, которая может или не может ходить! Ту часть тебя, которая говорит, смеется, спорит со мной, помогает мне в учебе и поддерживает в тяжелые моменты. Все это ты мог делать и без ног.

— Я понимал все это, Джин, — глухо произнес он. — В этом-то и была проблема. Я знал, что ты с радостью взвалила бы на свои хрупкие плечи еще одно бремя. Но любил тебя слишком сильно, чтобы допустить это. Я не хотел, чтобы из-за меня ты бросила учебу, отказалась от своей мечты… — Его голос затих. Затем он откинулся на спинку кресла и устало добавил: — Впрочем, ты все равно это сделала.

Он многое оставил недосказанным, но Джин поняла все без слов. Уход за больным стоит дорого. Ей пришлось бы принять помощь от его родителей, и от этого пострадала бы прежде всего ее гордость.

— Ты мог предложить мне выбор!

— Нет, не мог, — ответил он. — И ты это знаешь. Ты тогда была против моего участия в этих гонках. И оказалась права. Я не хотел, чтобы твоя любовь превратилась в жалость, чтобы наша страсть умерла из-за того, что я стал тебе обузой. Тебе лучше, чем кому-либо, должно быть понятно это. Примерь всю эту ситуацию на себя, — разве ты позволила бы мне взять на себя заботу о тебе?

Наверное, нет, подумала Джин. Но не стала признавать этого вслух.

— Но ведь сейчас ты ходишь! — воскликнула она.

— Только благодаря моим родителям. Они отказались верить вердикту здешних врачей и увезли меня домой, чтобы показать другим специалистам. Мне было все равно, что со мной будет, Джин. Я потерял себя, свою силу и едва не потерял разум — слишком много, чтобы строить планы на будущее. И самое ужасное, что во всем был виноват я сам. Будь у меня чуть больше здравого смысла, всех моих несчастий можно было бы избежать.

— Что было дальше?

— Родители отвезли меня в Англию. Мне снова проделали все анализы и обследования, и профессор сделал вывод, что причина неподвижности кроется не в позвоночнике, а в тазобедренном суставе.

— А разве не обе ноги были парализованы? — спросила Джин.

— Обе, но выяснилось, что паралич правой ноги вызван нарушением проводимости нервных окончаний. Мне сделали сложнейшую операцию, ликвидировали ущемление седалищного нерва тазовыми костями и восстановили нервную связь способом, который пока еще не применяют у нас. Но прошло еще два года, прежде чем я смог нормально ходить…

— И тебе не пришло в голову написать: «Мне лучше, Джин». Рассказать, почему ты так поступил со мной. Ты ждал еще четыре года, чтобы ворваться в мою жизнь, в мой дом…

Она уже по-настоящему рыдала, слезы скатывались по ее щекам быстрее, чем она успевала вытирать их. Она наклонила голову, пряча заплаканное лицо.

— Я писал!

Джин резко взметнула голову вверх и впилась в его лицо затуманенными глазами. Надежда и отчаяние захлестнули ее сердце.

— Когда? — требовательно спросила она.

— В декабре того года, когда все это случилось, — сказал он. — Я послал тебе из Англии открытку к Рождеству. На ней были елки в снегу и снегири. Помнишь, мы всегда смеялись над такими открытками. Я обо всем написал тебе: почему я солгал и почему отправил назад твои письма.

В декабре она была в больнице, за тысячу миль отсюда. Она поступила туда в начале месяца, ослабевшая и измученная. Там же она родила недоношенную девочку.

— Я не получила письма, — прошептала Джин, стараясь не думать о том, что оно означало бы для нее в том состоянии.

— Я знаю. Его вернули отправителю.

— Я уехала отсюда в начале лета.